Россия – Грузия после империи - Коллектив авторов

Postcolonial Perspective on Conflict in Post-Soviet Georgia // Jones S. F. (Ed.) War and Revolution in the Caucasus: Georgia Ablaze. London: Routledge. P. 7–26.

Burczuladze Z. (2011) Adibas: powieść / Przeł. M. Nowakowska. Warszawa: Claroscuro.

Burchuladze Z. (2013a) Adibas: A Novel / Transl. G. Sanikidze. Champaign (IL), London, Dublin: Dakley Archive Press.

Burtschuladse S. (2013b) adibas (Romanauszug) // Tandaschwili M., Gippert J. (Hg.) Georgische Gegenwartsliteratur. Eine Anthologie georgisch-deutsch. Wiesbaden: Reichert. S. 339–385.

Burchuladze Z. (2014) Adibas / Trad. Kh. Tskhadadze. Padova: Meridianozero.

Burchuladze Z. (2015) adibas / Übers. A. Kamarauli u. Mitarb. v. Tom Müller. Berlin: Aufbau Verlag.

Chernetsky V. (2007) Mapping Postcommunist Cultures: Russia and Ukraine in the Context of Globalization. Montreal, London, Ithaca (NY): McGill-Queen’s University Press.

Cheterian V. (2010) The August 2008 War in Georgia: From Ethnic Conflict to Border Wars // Jones S. F. (Ed.) War and Revolution in the Caucasus: Georgia Ablaze. London: Routledge. S. 63–78.

Connell R. (2010) Masculinities. Cambridge: Polity.

Eshelman R. (2008) Performatism, or the End of Postmodernism. Aurora (CO): The Davies Group.

Huggan G. (2001) The Postcolonial Exotic: Marketing the Margins. London, New York: Routledge.

Iser W. (1972) Der implizite Leser. Kommunikationsformen des Romans von Bunyan bis Beckett. München: Fink.

Kasch G. (2014) Georgische Moral // Amnesty International. 17 september (https://www.amnesty.de/journal/2014/oktober/georgische-moral).

Manning P. (2014) Once Upon a Time, There Was Sex in Georgia // Slavic Review. Vol. 73. № 2. P. 265–286.

Menzel B. (2008) Russian Discourse on Glamour // Kultura. № 6. P. 4–8 (http://www.kultura-rus.uni-bremen.de/kultura_dokumente/ausgaben/englisch/kultura_6_2008_EN.pdf).

Pawłowski R. (2011) Czacza w Gruzji // Gazeta Wyborcza. 12 июля (http://wyborcza.pl/1,75410,9930246,Czacza_w_Gruzji.html).

Schneider U. (2012) Verlagsgeschichte als Unternehmensgeschichte // Norrick C., Schneider U. (Eds.) Verlagsgeschichtsschreibung. Modelle und Archivfunde. Wiesbaden: Harrassowitz. S. 77–92.

Uffelmann D. (2016) Love Is a Phenomenon of a Foreign Culture // Smola K., Uffelmann D. (Eds.) Postcolonial Slavic Literatures after Communism. Frankfurt/M. et al.: Lang.

Uffelmann D. (2017) Prosumers of the Russian Internet in Central Asia // Bömelburg H.-J.et al. (Hgs.) Kulturelle Prozesse und Identitätsdiskurse im östlichen Europa. Wiesbaden: Harrassowitz (im Druck).

Woodmansee M., Osteen M. (Еds.) (1999) The New Economic Criticism: Studies at the Intersection of Literature and Economics. London et al.: Routledge.

Yusupov A. (2011) Vita e usanze ad una Tbilisi metafisica // Premio Gorky – Recenzioni e commenti (http://premiogorky.com/it/books/reviews/1616).

Часть 3. Имперское наследие

К вопросу о поэтических источниках грузинского тоста[64]

Харша Рам

Грузинское застолье: от структуры к истории

Институт застолья – «супра» – стал отличительной чертой грузинской национальной культуры. «Супра» сочетает в себе трапезу, возлияния, тосты, риторические обращения и изобильный, полный еды стол. Воплощаясь в реальности, материальные практики трапезы и возлияния создают микрокосм человеческого сообщества. В «супре» реализуется экономика дара или потлача, которая способствует созданию сетей упорядоченных отношений и взаимного долга[65]. В грузинском застолье заметны как минимум два асимметричных и дополняющих друг друга участника – тамада (распорядитель пиршества) и мужской, большей частью, состав гостей. Этикет застолья помогает хозяину и гостям объединиться в непостоянный, иерархичный и неоднородный коллектив. Возлияния структурируются тостами, которые произносит или предлагает другим произнести тамада. Традиционные тосты демонстрируют все более широкие круги отношений дружеской близости или взаимности, старшинства или родства. В тостах выделяются отдельные личности или группы – от принадлежащих к разным поколениям одной семьи до менее четких социальных кругов соседей, коллег, иностранных гостей или еще менее очевидных обобщений в виде наций и человечества. Тем самым, тосты опираются на изначально присущие или приобретенные родственные, гендерные, национальные или профессиональные идентичности, к каким бы высоким духовным или эстетическим ценностям – красоте, дружбе, любви, благочестию, верности, гостеприимству – часто ни апеллировали их авторы. Эти ценности растягивают или ломают границы идентичности, помещая личность в контекст отношений великодушного долга перед другими участниками. Импровизированное красноречие не дает тостам скатиться в рутину, а обильное, но тщательно структурированное алкогольное возлияние само по себе предполагает, что тостующий демонстрирует не только эмоциональную искренность и спонтанность, но и наличие у него мужской силы. Эстетическим критерием тоста становится его оригинальность, умение автора выделить индивидуальные детали и применить неожиданный оборот, не отходя от набора узнаваемых тем, грамматических форм, тропов, цитат и даже интонаций. Внутренним деструктурирующим механизмом застолья и, одновременно, его ожидаемой развязкой является переход от трезвого состояния к опьянению. В этот момент (обычно уже поздним вечером) иерархическая идентичность и взаимный долг уступают место более эгалитарному фактору гомосоциальной общности, типичной для мужских кутежей.

В этой статье я попытался обобщить и расширить оживленную дискуссию о специфических истоках грузинской «супры». Я не антрополог, а литературовед, и потому меня прежде всего интересуют не сами по себе ритуалы застолья и гостеприимства, а примеры того, что Уолтер Онг называл «вторичной устностью»[66]. Это письменные высказывания или нарративы, принявшие литературную форму, которые подражают устным жанрам или отсылают к ним с целью легитимировать культурные или идеологические устремления, на деле связанные с высокой письменной культурой и социальными элитами, которые ее практикуют. Репрезентации или аллегорические изображения грузинского застолья, тостов и кутежей интересуют меня как миметическая стратегия самоутверждения идентичности или, напротив, идеологического соперничества и символической компенсации. Я полагаю, что корни этой якобы народной традиции в глубоко литературной ситуации, которая, разыгрываясь в литературном мире Грузии XIX в., отсылает нас к эстетическим и поведенческим моделям, возникшим за пределами традиции, унаследованной зарождавшейся в то время грузинской национальной интеллигенцией. Эти модели, с одной стороны, возникли из обычаев и практик этнически смешанного населения Тбилиси, а с другой – многим обязаны литературной традиции высокого романтизма в России и Британии. Ни один из этих двух источников не является исключительно грузинским, и оба они отсылают нас к межкультурной коммуникации и межклассовым заимствованиям, которыми отличалась жизнь в Закавказье XIX в. У того, что кажется национальной традицией, – гибридное или смешанное происхождение.

До недавнего времени обычным было считать грузинское застолье старинной, даже древней традицией[67]. Вряд ли можно сомневаться, что традиции совместной трапезы и возлияния, а также связанный с ними культ гостеприимства как священного долга хозяина имеют глубокие корни на всем Кавказе и на Ближнем Востоке в целом[68]. Однако недавние исследования грузинской «супры» поставили целью определить ее структурные элементы и поместить их в исторический контекст. Этот ревизионистский поворот зародился в самой Грузии и впервые был озвучен в книге «ქართული სუფრა და სამოქალაქო საზოგადოება» [Грузинское застолье и гражданское общество] (Нодиа, 2000). Этот труд стал значимым событием в постсоветской грузинской науке и был воспринят как провозглашение разрыва между советской грузинской интеллигенцией и новыми вестернизированными интеллектуалами, которые появились после распада СССР и впитали опыт неправительственных организаций и экспертных центров. Для них «супра» ассоциировалась не только с застольем, но и с саморефлексией. Столкнулись два несовместимых подхода к национальной традиции – примордиалистский и конструктивистский. Первый стремился спроецировать «супру» на незапамятную древность, а второй – рассмотреть ее как культурную коммуникацию между социоэкономическими и политическими структурами царского и советского периодов.

«Грузинское застолье» вышло под редакцией Гии Нодиа, который во введении так пересказал точку зрения Левана Брегадзе: «За последние 200 лет, когда социальная и политическая жизнь Грузии развивалась в условиях гегемонии „чужого“, „навязанного“ порядка, порядок супры стал символом истинно аутентичного ‹…› Ответом грузинского общества на модернизационный шок стала сакрализация структуры застолья ‹…› Супра позволила обществу противопоставить карательной модернизации стилизованное представление феодального порядка, создав тем